Тогда до Кристины наконец доносятся обрывки ссоры двух женщин:

– …ты слишком слаба, девочка, – обращается к Вере Эвелина, хотя из них двоих на ребенка больше похожа именно Эвелина. – Почему? Кто прячется в этом человеческом теле, раз срок его годности, по всей видимости, подходит к концу?

Вера, вся растрепанная, с размазавшейся по лицу косметикой, больше не пытается сопротивляться. Она обмякла в бесформенных объятиях летавицы, крепко держащей ее со спины. Тяжело дыша, она крупно дрожит, будто кем-то одержимая.

Эвелина без страха приближается к противнице и хватает ее за острый подбородок, чтобы суметь посмотреть девушке в глаза. Следующую фразу не слышит никто, кроме них двоих:

– Твой запах всегда казался мне знакомым. Но не из-за Соловки. Не из-за него.

После этих, казалось бы, безобидных, слов Вера вскидывается и кричит так бессвязно и громко, что ее крик скорее напоминает хищный рык. Эвелина не отстраняется и даже не вздрагивает. Двадцать четыре года рядом с самыми опасными нелюдями этого мира заставили ее забыть о том, что такое страх.

Эвелина прищуривается, будто выбирает мясо на рынке, и говорит чуть громче:

– А ты смелее, чем я думала. Дразнишь всех своих кровных врагов, думая, что раз под защитой, то никто не сможет тебя обнаружить? Машешь морковкой под носом у кроликов, но у кроликов зубки-то острые – смотри, как бы палец не отхватили.

– Чего ты хочешь? – выдавливает Вера сквозь зубы. Черные волосы крохотными змейками прилипли к потному лбу.

– Я? – Эвелина почти готова расхохотаться. – Ты спрашиваешь, чего хочу я? Мести, моя дорогая Феникс. Хочу, чтобы ты умерла, захлебываясь собственной кровью, совсем как Сирин. Чтобы молила о пощаде и цеплялась за остатки своего бессмертия. Ну не иронично ли? Янус подарил тебе бессмертие, но какую цену ты должна за него заплатить! – Эвелина складывает руки под грудью и, кажется, впервые замечает огромную зрительскую аудиторию. – Смотрите, дети, что бывает с теми, кто ради спасения собственной шкуры готов перейти дорогу тем, кто гораздо сильнее его.

Лицо Веры перекашивается в уродливой гримасе.

– Ты? – Она не удерживается от подобия улыбки. – Сильнее меня?

– Мне-то все равно, выйду ли я живой из этой переделки или нет, – спокойно отвечает Эвелина, – а ты, я смотрю, очень уж не хочешь снова умереть. Жизнь, знаешь ли, не любит тех, кто из последних сил цепляется ей за юбку.

– Ну так убей меня, – хрипит Вера. – Убей, и я стану Тенью, которая будет преследовать тебя до последнего твоего вздоха.

«Ты была моей сестрой, – думает про себя Эвелина с сожалением, – и я любила тебя больше, чем сестру». Но только самая сильная любовь способна перерасти в ненависть.

Эвелина вспоминает, как впервые встретила Феникс. Как та быстро приняла ее под свое крыло и не давала Сирин называть ее «пташкой», потому что Эвелину это задевало. Как Феникс вместе с ней смотрела огненные закаты и говорила о том, что впервые за все свои жизни наконец чувствует себя спокойно. Было ли это ложью, сейчас уже сложно сказать. Но одно Эвелина знает точно: былых дней в райском саду уже не вернуть.

* * *

– Эй, подъем, алкашня. – Кирилл слабо теребит брата за плечо, но тот, кажется, не совсем понимает, кто с ним разговаривает.

– А, Зефир, принес еще беленького?

Кир едва сдерживается, чтобы не поморщиться от отвращения. Его всегда пугала эта сторона брата, потому что она связана с тем, что он никогда не видел и не мог понять.

– Нет, это я.

– Кир?

Помятое лицо резко вытягивается. Если бы он не был так сильно пьян, подобный шок, может, и протрезвил бы Глеба.

– Опять наклюкался, – констатирует Кирилл и оглядывает комнату в поисках воды. Не найдя ее, он оставляет брата и идет в кухню.

В общежитии тихо, пусто. Через плохо заклеенные окна просачивается ледяной воздух, пробирающийся под одежду, а затем и под кожу, к самому сердцу, заставляя коченеть от одиночества.

Кувшин с водой Кирилл находит на столешнице, только вот оптимизма внешний вид сосуда не внушает: выпуклые темные пятна, напоминающие плесень, душат кувшин под самым горлышком. Но делать нечего – схватив с сушки первую попавшуюся кружку, Кир наполняет ее до краев, так, что немного жидкости проливается на усыпанный крошками стол.

– Давай пей. – Из подсунутой под нос Глебу кружки выплескивается еще добрая часть воды – и прямо тому на застиранные спортивные штаны.

– Да ты что творишь?! – заплетающимся языком выдает Глеб, но все-таки пьет.

Глотает шумно, часто. Кадык ходит туда-сюда, пока кружка не пустеет. Глеб ставит кружку на стол и вытирает сухие обветренные губы тыльной стороной ладони.

– Лучше? – спрашивает старший брат; руки засунул в карманы шерстяного пальто, рассматривает Глеба, словно диковинную зверушку.

Тот сжимает губы и коротко кивает, вопреки собственной воли испытывая жгучий стыд за то, что Кир обнаружил его в таком состоянии.

– Я думал, ты пьешь, только когда мать рядом, – открыто говорит Кирилл.

Он всегда был таким. Прямым, честным, до тошнотворного правильным, когда сам еще не так давно жевал девиц на завтрак и закидывался воинами, наивно думавшими, что способны победить морского змея, на обед. Это он, не Глеб, хранит дома под кроватью мечи и доспехи побежденных молодцев, будто это магнитики из Одессы.

Это Глеб должен служить символом прекрасного. Ему нравилось, как его изображают на гравюрах и полотнах эдаким неземным существом, которому вовсе не обязательна опора, чтобы устоять на ногах. Но сейчас его мутит от разницы между мифами и реальностью.

Глеб не пытается оправдаться – просто смотрит на брата волком из-под черных бровей.

– Вообще как-то на тебя не похоже, – неприятным, чуть высоковатым голосом продолжает Кирилл. – Из нас двоих ты всегда был ответственным сыном, а я – тем, кто делал только то, что хочет. И вот посмотри, к чему это привело.

– Я. Отдам. Деньги, – выдавливает из себя Глеб.

– Да плевать я хотел на эти деньги, брат. Кому как не тебе знать, что нет ничего более незначительного, чем эти кусочки бумаги и металла. Ты слишком очеловечился. Мыслишь примитивно. Твоя гордость измеряется в том, что тебе даже не нужно.

Глеб на ощупь принимается искать в ворохе бумаг на столе откупоренную бутылку пива – кажется, там должно еще что-то остаться, – а сам глаз не сводит с прислонившегося к шкафу Кирилла.

– Мама, конечно, по полной тебя объездила, – продолжает комментировать Кир. – А ты, как раб безвольный, выполнял любой ее каприз. Сменить страну? Континент? Вы тысячелетиями мотаетесь по чужим углам, стараясь нигде не оседать, не высовываться, не оставлять следов… Только вот зачем все это? Пьешь без продыху, корячишься за копейки. Или, мне Эля сказала, в этой школе тебе все-таки пообещали позолотить ручку?